Коллекционер жизни
О счастье
Несчастным можно назвать того, кто сам признает себя несчастливым. Если подозреваемый в неблагополучии полагает: его дела в полнейшем порядке — и ощущает себя триумфатором, ему и море по колено; тогда, что бы ни происходило, какие бы катаклизмы ни сотрясали судьбу, не усомнится в своей сверхудачной планиде и не примет другое понимание счастья.
О кропотливости
Невозможно достичь чего-либо прочного рывком, надрывом, кратковременным усилием, нужна кропотливая постепенность. Хотелось бы в мгновение ока стать чемпионом, рекордсменом. Но без тренировок не получится. Хотелось бы никогда ничем не болеть. Но от того, что выпьешь разом тонну лекарств, которые пришлось бы пить на протяжении целой жизни, не поздоровеешь и не исцелишься мгновенно.
О прогрессе
Споро взялись Берия, Маленков, Хрущев внедрять после смерти Сталина возрождающие страну реформы. Читаешь об их титанических усилиях и понимаешь: злодеи, но (при судорожном возвращении в разум и запоздалом спохватывании) — смело прогрессивные.
О жертвенности
Чтобы стать полезным стране, голого патриотизма маловато, и одного лишь риторического заверения недостаточно — надо уметь что-то делать.
Желательна приплюсованная принципиальность, небоязнь возражать начальству, если считаешь его неправым, не помешают общая совестливость и некорыстолюбие, а также соблюдение списка нравственных заповедей.
Программу-максимум соблюсти маловероятно, но и неучастия в глупостях для начала хватит.
Щекотливая тема
Ничтожество не осознает себя ничтожеством, ему мнится собственная непогрешимость (а то и непревзойденность), оно — в своем воспаленном восприятии — венец творения, невзирая на хлипкость или чрезмерную дородность фигуры, низкий лобик, протухший взгляд, общую малосообразительность и толстокожесть. И ведь не объяснишь, кем на самом деле выступает и является. Попробуй показать и доказать ослепленному его глупость. С какой стороны ни зайди, чтобы затронуть деликатнейшую, щекотливую тему, натыкаешься на черепаший панцирь, либо иглы ощетинившегося ежа. Себе дороже тратить силы, время, единоборствовать: исколешься и огематомишься, осинячишься. Ни в чем не поколеблешь и пострадаешь. Озлится, оскорбится, отомстит. Да и бестактно, бесчеловечно: указывать на физический, умственный, интеллектуальный (генетический) недостаток, расковыривать глубины, подталкивать к краю прозрения, низвергать в бездны сомнений, из которых побуждаемый к самоанализу, пожалуй, не выкарабкается. В финале беседы останется так же далек от понимания своего ничтожества, как в начале дискуссии. Столь умопомрачительной изворачивающейся самообманной логикой наделен.
Вот и не надо подступаться. И изгонять идиота из парадиза, где тот плещется в сладком сне. В нирване. Пробуждение может отозваться самым чудовищным образом.
Ухватки киллеров
Время читать и перечитывать Натана Эйдельмана и слушать песни Булата Окуджавы.
Повествование Эйдельмана об Александре Герцене, который насмерть схватился с российским самодержавием, поражает объемным воссозданием недюжинного образа. Подлинный исполин, Прометей, на которого удары судьбы сыплются один за другим, а он неколебим, не сломлен. Разоблачительную правду о себе Россия получает от него из-за границы, из Лондона, где неумолчно гремит его «Колокол».
Какой вывод вытекает из столь вызывающе дерзкого поведения, какая реакция на жесточайшую критику воспоследует, на какой шаг толкнет оппонентов? Казалось бы: напрашивается заказное убийство. Смертный приговор, вынесенный частным келейным порядком, вне судебной канители. Надо бунтаря тихо (понимая, что резонанс будет громким) устранить. Подослать киллера с ледорубом. Или тараканьей отравой. Но время уничтожения политических оппонентов, ставшее нормой в ХХ веке, пока не настало. В России (при костоломной цензуре и суровом запрете на общение с инакомыслящими эмигрантами) царит в тот период редкостная боязнь показаться миру кровожадными и нетолерантными. Герцена предают гражданской гибели, но физически не уничтожают. (А вот декабристы учиняют мятеж против деспотичного Николая Первого, народовольцы взрывают гуманного императора-реформатора Александра Второго. Логичная оборотная сторона медали?..)
Наметилась (и впоследствии окрепла) любопытная тенденция: соперничающие с Россией страны ведут охоту на неудобных и неугодных русских преимущественно на российских же территориях (например, косвенно участвуют в покушении на Григория Распутина, косвенно не предоставляют убежище Николаю Второму — пусть погибает в своей эпидемиологически заразной резервации, финансируют и подстрекают антагонистов царского режима к революции-1917 (а внутренние палачи этому рады-радешеньки и морально готовы проявить свои лучшие палаческие качества), насылают антантовские армии, шпионят и вредят приглашенные на обучение немецкие летчики в канун Второй мировой… Убийство Петра Третьего женой-немкой и Александра Пушкина иностранным подданным можно конспирологически рассматривать в этом контексте зачаточным признаком такого вмешательства. Наши агенты занимались не столько диверсиями против государственных и негосударственных деятелей вражеских держав, сколько устранением своих же соотечественников-перебежчиков (Савинков, Троцкий и его сын, Галич), видимо, считая их более опасными.
Гибель гитаристов
Компактный томик Окуджавы вмещает эпоху гитарного перезвона, изменившего общественное сознание и повлекшего, повлиявшего на переиначивание жизни…
Из «Песенки американского солдата»: «Как славно быть ни в чем не виноватым, совсем простым солдатом, солдатом». Или о брежневских мероприятиях: «Дураки любят собираться в стаю, впереди главный во всей красе»…
О взаимоотношении музыкальных инструментов и «безумных султанов», сулящих (и пролагающих) бардам «дорогу до сроку» в изгнание, а то и гибель от взрыва радиоприемника, говорит (в русле и ракурсе важнейшего из искусств) не только «Репетиция оркестра» Феллини…
Правомерно ли сравнивать шедевр Бергмана «Земляничная поляна» 1957 года и относительно свежий фильм Андрея Смирнова «Француз», повествующий о том же отрезке времени и приблизительно в той же стилистике? Молодые шведы навяливаются в попутчики почтенному шведскому профессору (и гитара при них), выглядят так же, как юные герои ленты Смирнова, обе ленты черно-белые. Шведский доктор едет на торжественную церемонию признания его научных медицинских заслуг и увенчивается лаврами. Выдающийся (по-видимому) русский математик (отец разыскавшего его в России юного парижского коммуниста) носит телогрейку, обитает в бараке, работает ночным сторожем на хлебокомбинате, он — много испытавший зэк со стажем и побегом из зоны. Шведского профессора случайные встречные люди благодарят за оказанную помощь, труд русского мыслителя не нужен его стране. Легкой романтической дымкой окутаны призрачные фигуры воспоминательной поры профессора, им, наряженным, будто на бал, не сомкнуться (идеологически и бытово) с испитым оборванцем, уникально образованным марксистом-сидельцем в исполнении Михаила Ефремова и дивными реабилитированными старушками-крутомаршрутницами!
Молодые люди, подсаживающиеся в машину профессора, едут в Италию; русскую балерину, возлюбленную «француза», не пускают на гастроли в Европу. Стежками частных связей мир налаживает послевоенное единение, сшивает лоскуты стран воедино, ищет пути выживания. Самоубийственно оставшиеся в стороне от этого поиска отщепенцы замкнуто деградируют. В общежитии МГУ (а ведь настала хрущевская «оттепель») — само собой разумеющаяся прослушка комнат студентов (впрочем, если бы не «оттепель», приезд «француза» в СССР и его встреча с отцом-зэком были бы невозможны), идут обыски и аресты участников поэтического альманаха Алика Гинзбурга. (Об этом судебном процессе и подготовке к нему мне рассказывал Александр Тимофеевский, автор знаменитой «песенки крокодила Гены» и многих замечательных «взрослых» стихов; он подвергался допросам. По его словам, Смирнов смягчил репрессивную, преследовательскую линию, нацеленную на искоренение литературной поросли.)
Фильм Бергмана посвящен прощанию старика с промелькнувшей жизнью и пронизан ностальгией по предвоенным (речь о Первой мировой) патриархальным устоям, помогающим потомкам ориентироваться в наступившей послевоенной (речь о Второй мировой) эпохе. (Сам Бергман не избежал увлечения фашизмом, в молодости рукоплескал фюреру, вина за такие попустительства лежит и на его героях.) Фильм Андрея Смирнова гнетет панорамой разрушенной державы, где поставившие (или не поставившие?) на себе крест человеческие обломки не утратили попранного достоинства и высочайшего интеллекта.
Ценой уничтожения страны можно ли доказать, что она преследует цель занять значимое место в мире?
Источник: www.mk.ru
